Шел 1870 год. Иосиф Зееген наблюдал за пациентами Карлсбадской водолечебницы в Богемии с лета 1854 года, по большей части это были люди, страдающие от диабета. За долгое время практики он убедился, что местная минеральная вода, которую пили, а также использовали для ванн, помогала пациентам лучше усваивать углеводы и соответственно понижала уровень глюкозы в их моче. Одного он не мог понять: почему более 25% его пациентов, а за истекшие 15 лет их у него было более двухсот, — евреи. «Это огромный процент», — утверждал он, даже если допустить, что евреи чаще посещали водолечебницы, чем христиане. В своем исследовании о диабете, опубликованном в 1893 году, он отмечал, что даже 10% уже должны бы насторожить, ведь среди населения Европы евреев было чуть более 2%. И то, что евреи составили четверть его пациентов, наводило на мысль, что он столкнулся с действительно необычным явлением.
Публикация Зеегена была лишь первой ласточкой. В то время лечащие врачи и ученые‑медики по всей Европе стали обращать внимание на участившиеся случаи заболевания диабетом при одновременном снижении смертности от инфекционных болезней — одновременно подтверждая его догадку, что чаще всего от этого недуга страдают евреи. В ходе исследований также выяснилось, что и показатели смертности не менее тревожны, чем показатели заболеваемости. Казалось, среди евреев смертность от этого недуга в два‑шесть раз выше по сравнению с представителями других национальностей. В немецкоязычной литературе диабет даже стали называть Judenkrankheit — «еврейской болезнью».
Подобные взгляды проникли и на американский континент. «Ни одна другая раса так не подвержена диабету, как евреи», — заявил в 1904 году один нью‑йоркский терапевт. Уильям Ослер, возможно самый известный американский врач начала XX столетия, отмечал, что «евреи, кажется, особенно к нему предрасположены». С ним был согласен и врач из Службы здравоохранения США — по его мнению, троекратное увеличение процента смертности от диабета в период с 1888 по 1912 год в Нью‑Йорке можно объяснить лишь быстрым ростом численности еврейского населения города. А примерно в 300 км от Нью‑Йорка, в Бостоне, некий врач‑еврей, изучив свидетельства о смерти в своем городе, пришел к выводу, что процент смертности от диабета среди евреев в 2,5 раза выше, чем среди «их соседей». К 1916 году Эллиот Проктор Джослин, ведущий в стране специалист по диабету, уже с полной уверенностью писал в своем весьма авторитетном учебном пособии, что «диабет у евреев отмечается так часто, что это уже стало общим местом». Прочная ассоциация между евреями и диабетом всерьез была поставлена под сомнение лишь в 1930‑х, а полностью изжила себя лишь спустя годы после Второй мировой войны.
Так что же происходило на самом деле? Неужели евреи в конце XIX — начале XX века чаще других заболевали диабетом? Возможно. Евреи‑иммигранты, спасавшиеся от нищеты и голода в Восточной Европе, в новой стране старались лучше питаться, что увеличивало шансы набрать лишний вес и таким образом способствовало развитию недуга. Даже бедняки, в голодные времена позволявшие себе разве что селедку с черным хлебом и немного моркови и свеклы, как правило, обычно не испытывали недостатка в картофеле. Один иммигрант вспоминал о недельном рационе: «В воскресенье — картошка, в понедельник — картошка, во вторник — картошка, во вторник и среду — картошка, в четверг и в пятницу — картошка, а в шабат — картофельная запеканка». Понятно, что с хроническим недоеданием, характерным для жизни евреев в Восточной Европе, было покончено. Более того, постепенно привыкая к новым условиям жизни в Америке, иммигранты могли лучше обеспечивать себя и свои семьи всем необходимым. Рыбу и мясо уже не приберегали исключительно для праздничного субботнего стола; масло, шмальц (топленый жир), консервы и штрудель также стали повседневной пищей. Возможность поесть — и поесть как следует — стала восприниматься не только как знак успеха, но и как великая радость. «Тут было замечательно — столько еды», — вспоминала одна женщина, поселившаяся в Питтсбурге. «Тортик на завтрак!» — восхищалась другая, добавляя, что «сама мысль подавать торт на завтрак казалась мне экстравагантной причудой».
Разумеется, обилие еды вовсе необязательно ведет к высоким показателям заболеваемости диабетом. Равно как и к ожирению. У большинства людей с лишним весом диабета нет. Но чрезмерная полнота все же может увеличить риск развития этого заболевания, и ежедневный рацион с обилием масла и шмальца, из‑за которого евреи набирали вес, могло увеличить и их шансы стать диабетиками. Точно так же увеличить эти шансы мог и их недавний опыт новеньких иммигрантов. Исследования в области миграции и здравоохранения с достаточной очевидностью свидетельствуют, что иммигранты, особенно бежавшие от лишений и голода, в новой обстановке подвержены риску развития диабета. Почему — пока неясно. До последнего времени внимание исследователей в основном было сосредоточено на последствиях внезапного перехода к «западному образу жизни» с обилием высококалорийной пищи и низким уровнем физической активности. Однако примерно лет десять назад некоторые ученые решили проверить, как разные виды стресса, характерного для обживающихся на новом месте мигрантов, увеличивают инсулинрезистентность — не только за счет влияния на режим питания (тяга к еде, «поднимающей настроение»), но и вызывая в организме воспалительный ответ. Можно предположить, что в первые десятилетия XX века высокий показатель заболеваемости диабетом среди евреев был в какой‑то степени связан с их статусом иммигрантов.
Но при всей соблазнительности этих идей все же имеются веские основания не доверять звучавшим в начале XX века утверждениям о связи евреев и диабета. Например, большинство авторов, указывавших на эту связь, почти не подкрепляли свои утверждения статистикой. Они просто повторяли то, что говорили другие. Те же, кто действительно приводил цифры и выкладки, зачастую использовали весьма недостоверную статистику. Врачи, как правило, имеют дело с избранным кругом больных — это может быть, к примеру, их частная практика, пациенты конкретной больницы или приезжающие лечиться на дорогие курорты, более того, не очень понятно, как определяли национальность больного — особенно при расчете показателей смертности, а не заболеваемости. Один врач‑еврей жаловался, что в свидетельствах о смерти в Нью‑Йорке нет никакой информации о религиозной принадлежности покойных, впрочем, это не помешало ему счесть евреем всякого, кто похоронен на еврейском кладбище или чье имя, отчество или место рождения намекали на «несомненно еврейское происхождение». Медики того времени не раз писали о скудости имеющихся в их распоряжении данных. Альберт А. Эпштейн, практиковавший в Нью‑Йорке врач‑еврей, с большим недоверием относится к доказательствам связи евреев и диабета — по его мнению, статистические данные, указывающие на предрасположенность к этому заболеванию среди евреев, говорят лишь о том, как легко можно «доказать что угодно с помощью недостаточно проанализированной статистики».
Вдобавок ко всей этой путанице оставалась загадкой истинная природа диабета. В последние десятилетия XIX века медицинское сообщество, положим, уже знало, что при диабете повреждается поджелудочная железа и что находящиеся там островки Лангерганса, выделяющие инсулин, играют первостепенную роль в этом заболевании, но не было четкого понимания, что вызывает дисфункцию этих островков. (Нет его и до сих пор.) Даже открытие инсулина в 1921–1922 годах, кардинально изменившее способ лечения диабета, не сильно прояснило его главную причину. Вместо этого доктора указывали на широкий ряд возможных причин, включая наследственность, ожирение, нарушения диеты, напряженную жизнь, нервозность, инфекцию, вирусы, эмоциональное потрясение, а также на сопутствующие заболевания, такие как атеросклероз, сифилис, акромегалия, подагра и брайтова болезнь (сейчас это называется «нефрит» — воспаление почек). Один автор даже называл причиной диабета полуфабрикаты, особенно нападая на «муку тонкого помола, из которой вышелушены все грубые части зерна». Как в 1919 году подытожил один возмущенный врач: «В отличие от многих других заболеваний, непосредственная причина этой хвори неизвестна».
Практикующие врачи были явно разочарованы оттого, что им никак не удавалось достичь хоть какой‑то уверенности в диагностике и лечении диабета. Если бы диабет было так же легко объяснить, как инфекционные болезни! На волне недавних достижений — были обнаружены бактериальные и вирусные причины многих инфекционных заболеваний, — вдохновляясь красивой и простой моделью «один микроб — одна болезнь», а также разработкой эффективных способов лечения, таких как введение дифтерийного антитоксина, врачи, пациенты и популяризаторы медицины задумались: может, и у неинфекционной болезни тоже можно проследить какую‑то одну первопричину? Ближе к концу 1920‑х это подхлестнет интерес к генам: гены представлялись «причиной» неинфекционных заболеваний, точно так же как «микробы» для инфекционных. На самом деле мысль о том, что диабет передается как один‑единственный рецессивный менделевский признак, впервые прозвучала в 1920‑х, хотя в то время почти все дискуссии об этиологии диабета начинались с оговорки, что причина «до сих пор под вопросом».
Но еще большие затруднения, особенно для тех, кто хотел оказывать более эффективную помощь своим пациентам, создавало отсутствие стандартизированных тестов для диагностики диабета. Врачи XIX века уже использовали химические анализы, позволяющие определить наличие сахара в моче, не полагаясь на вкусовые рецепторы (их предшественники проверяли мочу на вкус), однако из‑за отсутствия единообразия в процедурах результаты разных анализов невозможно было должным образом сравнить. Кроме того, считалось, что гликозурия (сахар в моче) необязательно указывает на диабет: врачи верили, что чрезмерное потребление сахара, повышенная активность щитовидной железы, болезнь печени или даже обычная беременность — все это в свою очередь может привести к диабету. Один из вариантов решения этой проблемы — неуверенности — заключался в том, чтобы лечить каждого пациента с подтвержденным сахаром в моче так, как если бы у него был сахарный диабет, по крайней мере, предлагал Джослин, «пока не будет доказано обратное». Но ведь ясно, что тот, кто взял на вооружение совет специалиста по диабету, найдет среди обследуемых больше случаев диабета, чем тот, кто руководствуется более узким определением.
К счастью для тех, кто предпочел не лечить всех своих пациентов с гликозурией как диабетиков до полного выздоровления, в начале XX века стали доступны анализы крови на глюкозу. Но и тогда все еще оставалось обширное поле для толкований. Например, были разногласия, по какому уровню сахара в крови следует ставить диагноз «диабет». Не было единодушия у лечащих врачей и исследователей и относительно того, в какое время суток лучше брать анализ крови, долго ли накануне анализа следует воздерживаться от приема пищи, сколько глюкозы вводить во время процедуры или как быстро уровень сахара в крови должен вернуться к норме, чтобы человека сочли здоровым. Но тогда какой смысл утверждать, что евреи значительно чаще болеют диабетом, если само понятие «диабет» точно не определено?
Понятие «еврей» тоже было размытым. Даже если оставить в стороне характерные для первых десятилетий XX века споры о том, представляют ли собой евреи отдельную расу, следует отметить, что еврейское население США было разнородным. Когда утверждали, что «евреи» больше всех подвержены диабету, учитывались ли сефарды, эмигрировавшие из Испании и Португалии еще в XVII веке? Или это относилось только к ашкеназам, осевшим в Европе в результате рассеяния? И если только к ашкеназам, включались ли в эту группу немецкие евреи, которые начали переезжать в США еще в 1830‑х годах и к концу XIX века достигли определенного уровня благосостояния и успеха? Относилось ли это к миллионам восточноевропейских евреев, в основном из России, которые стали массово прибывать в 1880‑х и часто начинали новую жизнь в нищете? Лишь немногие из тех, кто отмечал высокий процент диабета среди евреев, делали различие между этими группами, и среди этих немногих тоже возникали разногласия. Кто‑то считал, что чаще болеют евреи из России — из‑за особенно «жестоких гонений», которым они подвергались, другие же уверяли, что финансовое благополучие немецких евреев и «характерный образ жизни», связанный с «умственным перенапряжением», делают их более уязвимыми для данной болезни.
Короче говоря, нельзя сказать наверняка, что евреи на рубеже XIX–XX веков больше всех страдали от «диабета». Что за евреи? На основании каких статистических данных? Согласно какому определению болезни? Невозможно установить, действительно ли они составляли бо́льшую часть клиентуры врачей, публиковавших статистические выкладки, или же, как намекает Эпштейн в своем анекдоте (еврей хочет пить, но вместо того, чтобы напиться, меряет уровень сахара в крови), евреи, если чувствовали себя неважно, чаще обращались к врачам. То есть мы не можем ответить на вопрос, был ли процент заболеваемости среди евреев таким уж высоким. Но мы можем разобраться, почему, несмотря на крайнюю неопределенность данных — неопределенность, которую признавали уже тогда, — в течение первых трех десятилетий XX века практически никто не усомнился в существовании четкой связи между евреями и диабетом. Даже Эпштейн — он хоть и указал на ненадежность статистических данных, все же допускал, что евреи, возможно, действительно более других предрасположены к диабету. Лучше перестраховаться, чем потом жалеть, заключил он и посоветовал евреям принимать все необходимые меры, чтобы предупредить это заболевание.
Диабет — «еврейская напасть»?
На вроде бы высокую статистику по диабету среди американских евреев впервые обратили внимание в последние десятилетия XIX века, когда общий уровень заболеваемости диабетом, казалось, стал резко повышаться. Признавая, что в связи с улучшениями в области общественного здравоохранения и питания все больше людей доживают до взрослого возраста и у них развивается множество самых разных хронических заболеваний, специалисты‑медики считали, что диабет среди них стоит особняком по двум причинам. Во‑первых, несмотря на более высокую летальность в связи с сердечными болезнями и раком, смертность от диабета, по сравнению с этими двумя причинами, росла быстрее. Как отмечал один специалист по диабету, с 1850 по 1880 год рост составил 150%. А во‑вторых, данный недуг, казалось, чаще всего затрагивал евреев. Пытаясь это осмыслить, авторы исследований придумывали заболеванию расовые объяснения.
Некоторые их интерпретации отличались открытой неприязнью по отношению к евреям. Хирург Дж. Уилсон из службы здравоохранения США трактовал эти данные с особым высокомерием. В исследовании «еврейской психопатологии», которое он предпринял через год после публикации своей первой работы о диабете, он называет евреев «расой с высокой степенью инбридинга и склонностью к психопатии». Такое заявление Уилсон сделал, когда работал на острове Эллис — этот остров был морскими воротами США для большинства восточноевропейских евреев. Неловкость, которую испытывал Уилсон, общаясь с приезжими, чьи одежда, язык и манера общения казались так далеки от его собственных, проявилась двояко: он чересчур поспешно перешел от взаимосвязи к причинно‑следственной связи, предположив, что одновременный рост смертности от диабета и численности еврейского населения указывает на то, что причиной тому евреи; кроме того, он настойчиво приписывал столь высокий показатель больных диабетом среди евреев «некоему наследственному пороку», который усугублялся «практикой инбридинга». То, что Уилсон намеренно назвал родственные браки — эта тема тогда горячо обсуждалась не только в еврейской среде — «инбридингом», не только вызвало беспокойство по поводу тесных связей между евреями, но и добавило к диагнозу «диабет» неприятные ассоциации с инцестом.
Уилсон писал это в период, когда общество было крайне обеспокоено наплывом восточноевропейских мигрантов — он начался в 1880‑х и казался нескончаемым. В 1911 году, всего за год до выхода статьи Уилсона о заболеваемости диабетом в Нью‑Йорке, созданная при конгрессе США специальная комиссия, известная как Комиссия Диллингема, опубликовала пространный отчет с рекомендациями ограничить иммиграцию. В частности, комиссия проанализировала этнический состав проживающих на тот момент в стране иммигрантов, ясно давая понять, что этническая принадлежность — главный фактор, от которого зависело, кому из «несчастных», «обездоленных» и «мечтающих о глотке свободы» и впредь будет дозволено въезжать в страну. Руководствуясь принятыми в то время антропологическими классификациями, члены комиссии сначала разделили иммигрантов на пять главных рас — кавказскую (люди с белой кожей), малайскую (с коричневой кожей), монгольскую (желтокожие), американские индейцы (краснокожие) и эфиопы (чернокожие), затем эти расы разделили на подгруппы, называемые по‑разному: «народы», «нации» или, что еще больше усложняло дело, «расы». Под конец, с учетом ряда биологических, лингвистических и культурологических особенностей, Комиссия Диллингема выявила во всем мире 600 «ветвей, или групп, человечества», из них 45 можно было найти в США. Среди них были и евреи (или иудеи), а также кельты, альпийцы, тевтонцы, представители Средиземноморья, славяне и много кто еще, непонятно только, кого куда определили и на каких основаниях. Особое внимание уделялось вопросу, следует ли относить евреев к белой расе.
Вопрос был не чисто теоретический. Пять вышеупомянутых основных рас принято было представлять в некой иерархии, причем белых считали наиболее «цивилизованной» группой, а чернокожих и американских индейцев — дикарями. Согласно закону о натурализации 1790 года лишь «свободные белые лица» имели право претендовать на гражданство, и тогда, в первые годы существования американской республики, к ним относили и евреев‑иммигрантов, в основном прибывавших из Германии. Но уже в следующем столетии, после наплыва миллионов восточноевропейских евреев, которые странно говорили, странно одевались и вообще странно выглядели, возникли сомнения, куда же их отнести. К спору подключилась группа радикалов‑нативистов , которые постарались представить последних «чистокровными азиатами». Как ни странно, но спор о том, какой евреи в принципе народ — «восточный» или «западный», — восходит к средневековым описаниям авторов‑христиан, которые описывали евреев как людей в чалмах, с восточными манерами, призванными подчеркнуть их самобытность. По мнению радикалов‑нативистов, годы скитаний в пустыне, когда евреи были не более чем кочевым племенем, оставили на них неизгладимый отпечаток. Некоторые относили евреев к примитивным, родоплеменным сообществам и к «монголоидам», утверждая, что они ведут происхождение от хазар — тюркоязычного народа, предположительно в VIII веке перешедшего в иудаизм. Что бы конкретно ни говорилось, уже одно то, что евреев причислили к «восточным» народам, давало надежду — по крайней мере нативистам, — что иммигранты‑евреи, стремящиеся попасть в США, получат отказ согласно Закону 1882 года об исключении китайцев, запрещавшему иммиграцию китайских рабочих.
Члены Комиссии Диллингема, в отличие от радикалов‑нативистов, не задавались вопросом, действительно ли евреи — белые. Но насколько белые — с этим у них явно возникло затруднение, они, вполне в духе начала XX века, полагали, что некоторые группы белее остальных. Наглядно это проявилось в том, что, недовольные классификацией Службы иммиграции, относившей евреев к «славянам», а следовательно, к «арийцам», они в собственной классификации отнесли их к «семитам», понизив на ступень в расовой иерархии. С учетом распространенного в те годы мнения, что семитские народы — изначально выходцы из Африки, эта поправка вызвала дальнейшие толки о принадлежности евреев к белой расе. И действительно, некоторые — правда, их было немного — даже утверждали, что евреи «по сути негры по привычкам, физическим особенностям и склонностям» и сочетают в себе как «монголоидные», так и «негроидные» черты. Зачем все это затевалось, стало понятно в 1911 году, когда комиссия по завершении работы рекомендовала правительству принять ограничительный иммиграционный закон. А десятилетие спустя отчет комиссии уже привел к зримым последствиям: в 1921 году, а затем и в 1924‑м, когда вступил в силу Закон Джонсона– Рида, правительство ввело ограничительные иммиграционные правила, из‑за которых количество въехавших в США евреев уменьшилось с рекордных 120 тыс. в 1921 году до всего лишь 10 тыс. тремя годами позже. Евгенист Чарльз Девенпорт, консультировавший Комиссию Диллингема, писал своему другу вскоре после принятия законодательства: «Наши предки выдавили баптистов из Массачусетского залива на Род‑Айленд , но нам евреев выдавливать некуда. Еще они жгли ведьм, но, кажется, в наше время уже не принято сжигать значительную часть нашего населения. Тем не менее мы несколько сократили иммиграцию этих людей».
За десять лет до того, как Девенпорт написал эти строки, аналогичную озабоченность выразил хирург Дж. Г. Уилсон, работавший в системе здравоохранения США. В год публикации выводов Комиссии Диллингема — а через год он свяжет массовую миграцию евреев с увеличением роста заболеваемости диабетом — Уилсон публикует в журнале Popular Science статью о «скрещивании рас». В ней Уилсон попытался сформулировать критерии, которыми, по его мнению, должно руководствоваться правительство в своей иммиграционной политике; он четко давал понять: иммигранты бывают хорошие и плохие, и евреи относятся к плохим. Примечательно, что в этих рассуждениях Уилсон не опирался на понятия биологической расы, несмотря на заголовок статьи. В отличие от своих коллег, сеявших панику из‑за того, как смешение рас повлияет на американский здоровый дух, Уилсон был убежден, что «расовое слияние» давно стало частью истории человечества и с этим нужно смириться, по крайней мере если это слияние «разных ветвей белых рас». На самом деле он считал, что некоторые расовые скрещивания, например между тевтонами, бриттами и кельтами, дали положительный результат, и предполагал, что в будущем некоторые браки между «настоящими американцами» и избранными иммигрантами окажутся столь же плодотворны. Его беспокоило не биологическое смешение рас, а моральное. Он хотел, чтобы власти допускали в страну лишь таких иммигрантов, которые могли бы оказать положительное влияние на «наш образ мыслей, наши нравы и наши установки», короче — на «наше духовное “я”».
По мнению Уилсона, понять нравы той или иной группы иммигрантов поможет экскурс в историю, он предложил изучить таким образом несколько групп — заглянуть в их прошлое и посмотреть, что оно говорит о характере группы и смогут ли ее представители усвоить «англосаксонский склад мышления, который, по нашему глубокому убеждению, необходим для того, чтобы стать полноценным гражданином великой республики». Вывод его таков: итальянцы, мадьяры, поляки и другие славянские народы все продемонстрировали способность «усвоить порядки западной цивилизации». Евреи же — он упомянул их как «другой тип иммигранта» — не выдержали этой проверки. Согласно его интерпретации их истории евреев охотно принимали в разных землях начиная с библейских времен и до наших дней, и каждый раз поначалу к ним относились как к равным. Однако в конце концов они настраивали против себя остальных, поскольку настаивали на «неких особых привилегиях» и держались обособленно. Их «клановость», утверждал Уилсон, усугублявшаяся нежеланием иудеев «вступать в браки с представителями других религий», уменьшала вероятность того, что они переймут, а не уничтожат «унаследованные нами англо‑саксонские идеалы». А диабет, вероятно думал Уилсон, всего лишь наказание евреям за то, что они упорно «скрещивались» только внутри своего сообщества.
Враждебность Уилсона, заметная в его рассуждениях относительно евреев и диабета, все же была скорее исключением, а не правилом. Куда чаще в литературе о диабете звучали тонкие намеки, протаскивавшие негативные стереотипы. Так, один врач объяснял высокий процент заболеваемости диабетом среди евреев любовью «еврейской расы» к «шикарной жизни», добавляя, что «у них принято устраивать вечеринки, они собираются компаниями и часто и нерегулярно принимают пищу». Уильям Ослер писал о об особом еврейском «невротическом темпераменте». Подал голос и некий журналист, упрекнув еврейскую нацию в «склонности к тучности». Хейвен Эмерсон, профессор превентивной медицины из Колумбийского врачебно‑медицинского колледжа, бывший уполномоченный по вопросам здравоохранения Нью‑Йорка, возложил на евреев ответственность за распространение, как он выразился, «болезни от большой роскоши». Выражаясь таким образом, он спекулировал не только на боязни резких перемен, потрясавших основы американского общества в период между мировыми войнами, но и на отрицательном образе еврея как воплощения чуть не всех зол современности.
Эмерсон отточил свою аргументацию в статье под названием «Сладость — это смерть», опубликованной в 1924 году в журнале Survey — ведущем издании для социальных работников. Первые две трети статьи о чем угодно, только не о евреях. Вначале Эмерсон приводит удручающую статистику — 15‑кратный рост ежегодной смертности от диабета с 1866 по 1923 год, — указывая на социальные, экономические и культурные изменения, из‑за которых переломить эту тенденцию затруднительно. Например, упоминает о том, что новая «моторизованная и механистическая реальность» уменьшает потребность в физическом труде, а следовательно, уменьшается число сжигаемых организмом калорий. Но главным образом его беспокоит то, что представляет угрозу моральному стержню нации. Люди все чаще делают себе поблажки, привыкают к «удобствам праздности», «подслащенной» пище, стремятся «исполнить каждый свой каприз». Действительно, на первых страницах Эмерсон, по сути дела, обличает «бездельников‑богачей» с их стремлением к «избыточному потреблению», не евреев как таковых. Показатели заболеваемости диабетом растут, рассуждал он, потому что американцы стали «самыми большими обжорами из всех наций… пухнут от денежных мешков всего мира, чуть не лопаются от богатства, съедают за день куда больше любого из наших военных союзников или противников… и, если можно так выразиться, умирают от переедания».
«Сладость — это смерть» — статья явно не только о диабете, а о чем‑то большем. Эмерсон негативно оценивает ряд перемен, случившихся вскоре после Первой мировой. Называя диабет «величайшей болезнью роскоши», он крайне обеспокоен изменением основополагающих аспектов американской жизни: это экономическое процветание, вызванное массовым производством товаров широкого потребления, в том числе одежды, радиоприемников, машин и журналов; развитие полиграфии и рекламы, призывающей граждан поддерживать новую потребительскую культуру; кредитная экономика, позволявшая рабочим и представителям среднего класса принимать участие в новых видах досуга, независимо от того, имеются ли у них средства или нет. В «бурные двадцатые» возникли и новые виды культурной деятельности — множилось число дансингов, кинотеатров, джаз‑клубов — мест, где стало возможным прилюдно попирать традиционные гендерные роли и консервативные сексуальные нормы. Для Эмерсона диабет — символ всего, что ему ненавистно; «болезнь богатства, обжорства и тучности», она стала физическим признаком аморального, по сути, поведения. И лучше всего, добавляет он, «это демонстрирует история человеческих рас».
Таким образом Эмерсон подводит к вопросу о распространенности диабета среди евреев. В подкрепление своей мысли, что диабет и богатство идут рука об руку, он утверждает, что туберкулез, «заболевание, обычно связанное с нищетой, низким уровнем жизни и недоеданием», практически не встречается у евреев, зато диабет среди них столь распространен, что «в Европе его обычно называют “Judenkrankheit”». Однако предложенное им объяснение такой предрасположенности не вписывается в только что обрисованную картину, ведь Эмерсон представляет евреев как «купцов, лавочников [и] портных», у которых «вдоволь еды, хоть и дешевой». То есть, по его собственному признанию, они не «бездельники‑богачи». И все же, когда Эмерсон говорит, что евреи больше других подвержены риску развития «болезни роскоши», и связывает ее с «богатством, обжорством и тучностью», он закрепляет в сознании читателя образ богатого толстого еврея, который копит денежки и не отказывает себе в удовольствиях, в то время как остальной мир страдает от голода и лишений.
Этот образ получил особый резонанс в первые десятилетия ХХ века, когда «толстый еврей» стал ярким символом, как выразился один историк, ассоциировавшихся с новыми временами «потенциальных болезней и пороков». Высказанные в статье Эмерсона опасения, что на смену самодисциплине и аскетизму — социальным ценностям, к которым нужно стремиться, — приходят распущенность и гедонизм и что «американский образ жизни» быстро подходит к концу, — отражали новое отношение к полноте: от показателя достатка и влиятельности к символу чревоугодия и упадка.
